Один из рассказов Ярослава Могутина, как он сам пишет — „скандально известного русского поэта“. По-началу мне было трудно читать этот грязный текст, но со второй (или третьей) попытки я всё-таки прочитал его. И, мне кажется, что я ощутил нечто несколько новое, иное по сравнению с привычным для меня a-la классическим чтением. Да — описание грязи, да — с матом, но — блин! — мне показалось, что я увидел душу героя. Он, конечно не такой как я, но сквозь его „похотливое существование“ светится детская ранимая душа, душа ПОЭТА, который, я верю, живёт в каждом из нас…

скачано с WWW.GAY.RU

Юрий Гайдов, 2004

Ярослав Могутин
РОМАН С НЕМЦЕМ

часть I

Памяти Виталия Полякова

Наш Rang Rover мчался на скорости 100 миль в час по узкой дороге, уходящей за горизонт. Мы были уверены, что едем в Лас Вегас самым коротким и быстрым путём. Так нам сказал тот беззубый пидор — бармен в отеле в Палм Спрингс, где мы провели два бурных дня и две ещё более бурные ночи. Пидор был приветливый и внушал доверие своими простецкими манерами и добродушным (слегка дебильным) выражением лица. „НА ПОЛПУТИ ВЫ УВИДИТЕ ГРОМАДНЫЙ УТЁС, НА КОТОРОМ ОБЫЧНО ЕБУТСЯ СОЛДАТЫ С ПОЛИГОНА“, — заверил он. Звучало это не очень правдоподобно, но мы решили, что раз уж ехать мимо этого самого полигона, то почему бы и не взглянуть на тамошних солдат. В конце концов, солдаты тоже люди, и им надо где-то ебаться — а хотя бы и на утёсе!

Первое, что мы увидели при въезде на эту пустынную дорогу, была надпись: „ДО БЛИЖАЙШЕГО СЕРВИСА — 100 МИЛЬ“. Означало это, что следующие признаки жизни и цивилизации мы сможем найти на своем пути не раньше, чем через час. Мы мчались по раскаленному асфальту, проложенному через выгоревшую и иссохшую пустыню с редкой щетиной сухих кустарников, и на нашем пути не было ни одной встречной машины. Ни одна машина не шла следом. Через полчаса этой езды в никуда я стал замечать какие-то полуразрушенные дома со снесенными заборами, крышами и дверьми, выбитыми окнами, обвалившимися стенами. Чёрные скелеты этих убогих и угрюмых хижин и хибар, порушенных кем-то или чем-то, словно хрупкие игрушечные домики, производили чудовищно тоскливое и зловещее впечатление. Это была настоящая Долина Смерти, заселённая призраками-убийцами и их безвольными жертвами — тенями обитателей этих построек, как будто уничтоженных в одночасье какой-то невидимой и невиданной силой.

От увиденного у меня возникло сразу несколько ассоциаций: „зона“ из депрессивного фильма Тарковского „Сталкер“; Хиросима или Нагасаки после атомной бомбардировки; Афганистан после вторжения советских войск. Казалось, что откуда-то из-за горизонта на нас вот-вот выскочит банда грабителей-головорезов, или в любую минуту нас может окружить отряд вооруженных до зубов пехотинцев, ветеранов операции в Персидском заливе „Буря в пустыне“. Вживую такой зловещий пейзаж мне довелось видеть впервые в жизни. Наверное, именно так должна была выглядеть территория ядерного полигона Невада.

В машине нас было четверо: Виталий (он же — Стив) за рулем, рядом с ним Джефф (он же — Джозефина), и мы с Питером сзади. Виталий с хмурым видом сосредоточенно вёл машину, пытаясь определить, куда нас занесло. „ТАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, ЧТО БЕЗЗУБЫЙ ПИДОР УКАЗАЛ НАМ НЕВЕРНЫЙ ПУТЬ, — сказал я. — ТЫ УВЕРЕН, ЧТО МЫ ЕДЕМ В ВЕГАС?“ Виталий, не отвечая и не оборачиваясь, пожал плечами. „ЭТО КАКОЙ-ТО ПИЗДЕЦ! — сказал я сам себе. — Я В ЖИЗНИ НЕ ВИДЕЛ БОЛЕЕ УНЫЛОГО И ОТВРАТИТЕЛЬНОГО ЛАНДШАФТА. МЕНЬШЕ ВСЕГО МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ ЗАСТРЯТЬ ПОСРЕДИ ЭТОГО ГИБЛОГО МЕСТА. ЧТО МЫ БУДЕМ ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ У НАС КОНЧИТСЯ БЕНЗИН?“ Виталий молчал, нахмурившись ещё больше. Похоже, он думал о том же.

…Я смотрел за окно, безуспешно пытаясь разглядеть что-нибудь похожее на обещанную пидором из Палм Спрингс скалу с ебущимися солдатами или хотя бы „ближайший сервис“. Вместо этого перед глазами продолжали проплывать, как в фильмах Гаса Ван Санта (мне в голову пришла ещё одна интеллектуальная аллюзия!), только развалины и руины. Индикатор бензина медленно, но верно приближался к нулевой отметке.

Джефф мирно спал на переднем сидении, широко раскинув перед кондиционером свои длинные худые ноги. На нём были старые белые шорты с многочисленными дырами, едва прикрывавшие его задницу. Джозефина умела произвести впечатление. Когда мы останавливались на очередной бензоколонке, она вылезала из машины в своих ажурных шортиках и, раскачивая бедрами, походкой парижских манекенщиц величественно шествовала в сортир. Это производило шоковое воздействие на местных аборигенов, особенно — мужиков, которые не знали, как на все это реагировать: то ли убивать нас, то ли приветствовать цветами и овациями. Джозефина была королевой всех калифорнийских бензоколонок, и вот теперь Невада готова была пасть к ее безволосым женским ногам.

Самым шокирующим фактом биографии Джеффа было то, что он в недалеком прошлом был матросом и служил в Navy, в американских военно-морских силах. Этих доблестных сил хватило на то, чтобы основательно разработать его „пусси“. Впоследствии ему это очень пригодилось, когда он пробовал себя в порнобизнесе, снявшись в нескольких разнузданных фильмах. Джефф не был испорчен интеллектом. После трёх лет жизни с Виталием он был не в состоянии запомнить его имя, поэтому Виталий решил переименоваться в Стива. Джефф был искренне уверен, что Лондон — это отдельное государство, Михаил Барышников — президент России, и что там, в России, единственным доступным транспортом является лошадь.

— НЕУЖЕЛИ И ТЫ ЕЗДИЛ ВЕРХОМ НА ЛОШАДИ? — спрашивал он меня.
— КОНЕЧНО! А ЧЕМ Я ХУЖЕ ДРУГИХ?
Джефф был потрясен:
— А Я БЫ НЕ СМОГ! МОЕЙ ПИЗДЕ БЫЛО БЫ БОЛЬНО!

Джеффа уже не первый день мучила простуда, и он постоянно повторял, что НЕ МОЖЕТ СГЛАТЫВАТЬ. Эта фраза, звучавшая в его исполнении совершенно непристойно, стала для нас предметом постоянных шуток, а для него самого — коронным номером, который он то и дело демонстрировал на публике, после чего натуралы косились на нас с негодованием, а пидоры надрывались от смеха.

Джозефина неоднократно сетовала на свое бесплодие: „МЫ СО СТИВОМ УЖЕ ТРИ ГОДА, МЫ ТАК ХОТИМ ОБЗАВЕСТИСЬ ДЕТЬМИ, А Я ВСЁ НИКАК НЕ МОГУ ЗАБЕРЕМЕНЕТЬ!“ Он попытался развить эту тему и спросил, как обстоят дела у нас с Питером. Мой ответ вызвал у него явное разочарование: „МЫ НА ЭТУ ТЕМУ ЕЩЕ НЕ ДУМАЛИ. И Я НЕ СОБИРАЮСЬ БЕРЕМЕНЕТЬ В ОБОЗРИМОМ БУДУЩЕМ“. Меня бесило, когда обо мне говорили в женском роде, а Джефф говорил так обо всех, и обо мне в том числе. Последними словами Джеффа на выезде из Палм Спрингс были: „О, ВСЁ, О ЧЁМ Я СЕЙЧАС МЕЧТАЮ — ЭТО ОХЛАДИТЬ СВОЮ ПИЗДУ!“ — сопровождавшиеся нашим дружным хохотом. После этого он раскинул ноги, подставив свою „пусси“ под кондиционер, и заснул…

Питер спал рядом со мной. Ему, как и Джозефине, не было никакого дела до гигантской и беспощадной Долины Смерти, готовой поглотить наш крошечный Рэндж Ровер. Они наивно полагали, что мы едем в Вегас самым коротким путём. У спящего Питера было трогательно-невинное выражение лица, от которого нельзя было не прийти в умиление. Я каждый раз возбуждался, глядя на этого очаровательного и беззащитного большого ребёнка с трёхдневной щетиной. К спящему Питеру я не испытывал ни злости, ни ревности — никаких чувств, кроме любви. Я несколько раз сфотографировал его, как будто для того, чтобы он навсегда остался именно таким не только в моей памяти и фантазии, но и в жизни. /Здесь обязательно должно быть опубликовано фото Питера — в качестве подтверждения того, что у меня: хороший вкус в мужчинах и что Роман с Немцем — это вовсе не плод моей фантазии или временного умопомешательства./

Неожиданно Питер проснулся и придвинулся ко мне своим горячим со сна телом. По выражению его лица и блядскому блеску глаз можно было легко догадаться, что у него на уме. У-У-У! — не разжимая губ, он издал звук, имитируя морских котиков, которых мы видели в первый день нашего медового месяца, когда на катере Виталия плавали вдоль Сан-Франциско. Я впервые в жизни встал за штурвал и, вывернув его на 360 градусов, на предельной скорости нарезал круги, так, что мы несколько раз чуть не перевернулись. Угрюмый Алькатраз — остров-тюрьма, расписанный в сотнях остросюжетных романов и фильмов, в тот солнечный сентябрьский день выглядел безобидной игрушкой, когда я гонял вокруг его берегов. И какого хуя нас пугали этим живописным местечком?! Со стороны Алькатраз казался фешенебельным курортным пансионатом. Мягкий климат, неповторимый вид, тишина и покой, романтический ореол — если бы я был особо опасным рецидивистом, я бы определенно хотел оказаться именно здесь.

Котики занимали несколько дощатых помостов, вызывая своей вознёй и криками у-у-у умиление туристов, скопившихся на пирсе в несчётном количестве. Питер пришел в дикий восторг. Он радовался, как ребёнок, восклицая, какие они забавные и милые. Почему-то у меня котики вызвали чувство гадливости.

— ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ЖИВОТНЫМ, МНЕ МЕНЬШЕ ВСЕГО ХОТЕЛОСЬ БЫ БЫТЬ ПОХОЖИМ НА ЭТИХ ЖИРНЫХ ЛОСНЯЩИХСЯ МЕШКООБРАЗНЫХ ТУШ! — прокричал я Виталию, стараясь заглушить шум мотора.
— ХОРОШО БЫТЬ КОТИКОМ, ХОРОШО — СОБАКОЮ! ГДЕ ХОЧУ — ПОПИСАЮ, ГДЕ ХОЧУ — ПОТРАХАЮ! — сострил он в ответ.

Питер хлопал своими голубыми глазами, не понимая, о чем идет речь.

— СМОТРИ, ЗЕНКИ ВЫТАРАЩИЛ! ОН ДУМАЕТ, МЫ ЕГО ОБСУЖДАЕМ! КАК БУДТО НАМ БОЛЬШЕ НЕ О ЧЕМ ПОГОВОРИТЬ! — пробубнил Виталий, который с самого начала невзлюбил Питера, считая, что „он меня не достоин“.
— Я СКАЗАЛ СТИВУ, ЧТО ОНИ ПОХОЖИ НА МЕШКИ С МУСОРОМ… ИЛИ С ДЕРЬМОМ! — объяснил я Питеру по-английски.
— САМ ТЫ МЕШОК С ДЕРЬМОМ! — он обиделся за своих котиков так, будто я у него на глазах гнусно изнасиловал его маму (впридачу ко всем остальным родственникам).

Пытаясь подплыть к ним поближе, мы чуть было не распугали всех этих тварей, и они заёрзали и замычали пуще прежнего.

— КАКИЕ ОНИ МИЛЫЕ! — воскликнул Питер и замычал на их манер.
— ОН У ТЕБЯ ЗООФИЛ! — сообщил мне Виталий. — ОН ЭТИХ ВОНЮЧИХ БУРДЮКОВ ЛЮБИТ БОЛЬШЕ ТЕБЯ!

Позднее Питер признался, что этот день был одним из самых счастливых в его жизни. Звук „У-у-у“" стал для нас секретным паролем, обозначающим, что у него начался прилив нежности и возбуждения…

„У-У-У! — замычал он, просунул руку в мои шорты и сжал мой хуй. — Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ КОНЧИЛ! ПРЯМО СЕЙЧАС!“ — горячим шёпотом сказал он мне на ухо и, не дожидаясь реакции, впился губами в мой рот. В моей голове продолжали тесниться тревожные мысли о Долине Смерти, скале с ебущимися солдатами, ядерном полигоне, „ближайшем сервисе“, Афганистане, Хиросиме и Нагасаки, мрачные предчувствия по поводу нашего будущего, не менее мрачные воспоминания о нашем прошлом, — в то время, как Питер жадно и страстно целовал меня взасос и дрочил мне хуй.

Виталий с удивлением наблюдал за нами в зеркало. Я и сам не ожидал от Питера такого натиска и такой страсти. Наши отношения в последние дни были далеки от идиллии. Конечно, мы использовали все презервативы, захваченные мной из Нью-Йорка, но это не значило ровным счётом ничего, потому что уже в Палм Спрингс блядская натура Питера взяла своё, и он пошел крутить жопой перед каждым встречным пидором. Он называл это „исследованиями в области человеческого общения“.

— ПОНИМАЕШЬ, МНЕ ВСЁ ВРЕМЯ НУЖНО ОБЩАТЬСЯ С НОВЫМИ ЛЮДЬМИ, — объяснял он. — ИНАЧЕ Я СРАЗУ ИСПЫТЫВАЮ ДИСКОМФОРТ И НЕДОСТАТОК ОБЩЕНИЯ!
— ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ В ТАКОМ СЛУЧАЕ НЕ ОБЩАТЬСЯ С БАБАМИ ИЛИ С НАТУРАЛАМИ? — недоумевал я.
— МНЕ С НИМИ НЕ ИНТЕРЕСНО.

Его „интерес“ заключался в том, чтобы „снимать“ парней, доводить их до полного возбуждения и в самый критический момент, когда „объект“ уже изнемогал от похоти и предлагал перейти от слов к делу, исчезать в неизвестном направлении под самым нелепым предлогом. Он делал это виртуозно, его техника была отработана до мельчайших деталей, и я имел удовольствие наблюдать этот феерический, захватывающий спектакль в его исполнении не раз и не два.

Поначалу мы были неплохим дуэтом — до тех пор, пока мне не приелась эта пустопорожняя игра, потакавшая моему эксгибиционизму (который, как вскоре выяснилось, не шёл ни в какое сравнение с эксгибиционизмом Питера), но не приносившая никакого удовлетворения ни уму, ни хую. Мы заходили в самые отвратительные низкопробные бары и, заняв самое видное место, начинали сосаться, лизаться и тереться друг об друга, возбуждаясь от пожирающих нас взглядов десятков мужских глаз. Потом, когда нас обступали со всех сторон слишком плотным и потным кольцом, мы прорывали эту блокаду и совершали дерзкий побег, унося на своих светящихся фосфоресцирующих спинах печать немой злобы и проклятия, обрывки отчаяния и мольбы. Мы были неумолимо жестоки, коварные разносчики секса, самозваные летучие голландцы, хуевы протуберанцы!

Каждый визит в подобные места воспринимался нами как боевая операция, своеобразная „разведка боем“, целью которой было вероломно и нагло проникнуть в самое логово неприятеля (ЛОГОВО БЕЛОГО ЧЕРВЯ — как у Кена Рассела) и потом, полностью его деморализовав и дезориентировав, ретироваться живыми и невредимыми.

„КОГДА-НИБУДЬ НАС ИЗНАСИЛУЮТ НА ХУЙ В ОДНОЙ ИЗ ЭТИХ ВОНЮЧИХ ДЫР!“ — сказал я Питеру после очередной нашей эпохальной вылазки, уже вошедшей в анальные анналы. Это еще больше распалило его фантазию: „ПРЕДСТАВЬ, КАК ВСЕ ЭТИ ГРЯЗНЫЕ СТРАШНЫЕ ПИДОРЫ ТЯНУТ К ТЕБЕ РУКИ! КАК К СВЯТОМУ ИЛИ МЕССИИ! ОНИ ТЕБЯ ЛАПАЮТ, СРЫВАЮТ С ТЕБЯ ОДЕЖДУ, ВАЛЯТ НА ПОЛ И КОНЧАЮТ НА ТЕБЯ — ТАК, ЧТО ТЫ ВЕСЬ ЗАЛИТ СПЕРМОЙ, ОНА РАСТЕКАЕТСЯ ПО ТВОЕМУ ТЕЛУ И ЛИЦУ, ЗАТЕКАЕТ В ГЛАЗА, В РОТ, В НОС И УШИ, ТЫ ЗАХЛЕБЫВАЕШЬСЯ В НЕЙ И КОНЧАЕШЬ ПОСЛЕДНИМ…“

Немец был неисправим.

„Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ КОНЧИЛ!“ — повторял Питер, продолжая манипулировать с моим хуем. Я откинулся назад, а он целовал мою шею, втыкал язык мне в ухо и — о, Питер знал, как меня возбудить! — сосал и слегка покусывал стальное кольцо в моем соске (тогда у меня был проколот только один — левый — сосок). Я весь был в его руках. Я вдруг осознал, что все мои параноидальные мысли, навеянные Долиной Смерти, — это ничто иное, как результат нескольких дней, безвылазно проведённых в машине, следствие усиливающейся клаустрофобии, почти спрессовавшей четырёх разных парней в одно интернациональное, русско-американско-немецкое биотело, и недостатка элементарного человеческого тепла — иными словами — вот этой горячей и сильной питеровской руки на моем горячем и напряженном хуе. Да, да, это именно то, чего мне так не хватало все эти дни, с момента нашей последней ёбли в отеле!

Мы спали на кровати с большим зеркалом у изголовья. Другое зеркало, размером во всю кровать, было на потолке. Первое, что мы сделали, войдя в номер и увидя это великолепие, — с разбегу прыгнули на кровать и стали по-детски барахтаться, возиться и бороться друг с другом. „ОНИ СПЕЦИАЛЬНО ПОВЕСИЛИ ЭТИ ЗЕРКАЛА ДЛЯ ТАКИХ ПАРНЕЙ, КАК МЫ С ТОБОЙ!“ — воскликнул Питер. Несколькими минутами позже, когда мы уже сорвали с себя одежду и начали принимать всевозможные позы, рассматривая и возбуждаясь на себя и друг друга в зеркало, он добавил: „А МЫ ЗДОРОВО СМОТРИМСЯ ВМЕСТЕ! ПОЧЕМУ БЫ НАМ НЕ ПОПРОБОВАТЬ СЕБЯ В ПОРНО? НУ, ЧТО СКАЖЕШЬ? УВЕРЕН, ЧТО МЫ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ БЫ УСПЕХОМ!“

Мы кончили, как всегда, одновременно: он — в меня, я — себе на живот. Его оргазм был великолепен: он громко хрипел и стонал, подняв голову вверх и изо всех сил всаживая в меня свой массивный арийский хуй. Питер напоминал в этот момент сильного дикого хищника, грубо и властно расправляющегося со мной — своей добычей.

Сказать, что мы были созданы друг для друга, было бы невероятной пошлостью, но он был моим зверем, моим хищником. Я был счастлив подчиняться его силе и воле, и уже в самый первый момент нашей близости безошибочно знал, какую роль буду играть. Впервые в жизни у меня это получилось настолько легко и непринужденно, и Питер восторженно и удивленно воскликнул „OH BABY! WE’LL HAVE A LOT OF FUN TOGETHER!“ /Предчувствие его не обмануло./

Как это ни странно, мы ебались не под звуки нацистских маршей, не под завывание Нико „DEUTSCHLAND DEUTSCHLAND UBER ALLES“ и даже не под непристойные модуляции Марлен Дитрих, а под саундтрак к фильму „Trainspotting“, который Питер завёл перед тем, как заняться любовью. Мы торопливо содрали друг с друга одежду под Игги Попа, одержимого „похотью к жизни“, под Брайана Ино я уже жадно сосал язык Питера, под „Primal Scream“ он щедро кормил меня своим хуем, на „New Order“ мы поменяли позиции, ближе к „Блюру“ я выгибался всем телом, подставляя свою задницу к его лицу, он усердно облизывал и сосал мою дыру, проникая в нее языком, под звуки „Палпа“ он сплевывал себе на ладонь, увлажняя хуй слюной (лучшей в мире смазкой для ёбли, ниспосланой пидорам Земли самим Господом Богом). Одним сильным толчком он проник в меня, схватив за плечи и прижав мою спину к своей груди, продолжая делать медленные яростные толчки… — это была „Эластика“! Мы кончили под Лу Рида. SUCH A PERFECT DAY! I’M GLAD I SPENT IT WITH YOU… — томно пел реликтовый Лу из 1972 года, за два года до нашего с Питером рождения…

Наверное, только этому породистому чистокровному баварцу из Нюрнберга я мог подчиниться с такой готовностью, только немцу из настоящей — Западной — Германии. Ещё не хватало, чтобы я отдался какому-нибудь советскому выкормышу из Германии Восточной, не познавшему в своей убогой соцлагерной жизни ничего лучше, чем балет телевидения ГДР. Фридрих-Штадт Палас, блядь!

А ведь действительно, всё начиналось именно с Нюрнберга (можно забыть на мгновение, что им же все и закончилось)! В моих изощренных садо-мазохистских фантазиях он был нацистом, штурмовиком, эсэсовцем или гестаповцем, офицером голубых арийских кровей, чьё абсолютное право на владение моим телом и моей душой было продиктовано его высшей расой и происхождением. Я вдруг совершенно отчётливо осознал, что фашизм передается половым путем, и каждый раз, когда он кончал в меня (а он кончал в меня каждый раз), я надеялся, что микроскопические свастики, миллионы которых содержатся в сперме каждого немца, оплодотворят меня и сделают таким же как он, MY OWN PRIVATE GERMANY, его однояйцевым близнецом, двойником этого „Мистера Германия“. В конечном счете, всё, что нас связывало вместе, был секс — животный инстинкт, реализовав который можно узнать другого человека, другую нацию, расу, культуру лучше, чем из всех книг, вместе взятых.

Мой жестокий Роман с Немцем был явно предопределен судьбой и обоснован десятком осознанных и не очень причин, главной из которых была история русско-немецких отношений, ставших самой впечатляющей и захватывающей мелодрамой 20-го века. Когда Питер общался с друзьями и переходил на немецкий, у меня моментально вставал хуй. Это была самая живая и непосредственная реакция на голос и язык врага, заученный по отрывочным картавым репликам из старых советских фильмов „про фрицев“.

Вне всякого сомнения, нацистская униформа — фуражка с высокой тульей, приталенный плотно облегающий мундир, галифе, сапоги и свастика, магическая, божественная свастика! — была бы Питеру очень к лицу…

Как нас заёбывали в школе военной пропагандой — ты себе не представляешь! Оголтелая старшая пионервожатая Валерия Евгеньевна требовала от каждого пионера обработать какого-нибудь охуевшего ветерана, чтобы написать о его сраных подвигах „Летопись Великой Отечественной“. Да, это именно так и называлось — летопись! И вот сейчас я наконец пишу её такой, какой хотел бы написать тогда:

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕДАТЕЛЬСТВА

О, если бы я был сыном полка, маленьким советским партизаном с тугой оттопыристой задницей и влажным пунцовым отверстием! Я бы заложил всех своих опостылевших полковых любовников с их вонючими портянками и махорками РАДИ ОДНОГО ЗАПАХА ФАШИСТСКОГО ХУЯ! А потом, до отвала наглотавшись немецкой спермы, как чудодейственного элексира молодости, провел бы остаток дней своих, ебя мозги недоразвитым советским школьникам и пуская сопли на тему ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ-ОДНОПОЛЧАНЕ (боевые спутники мои)?! Где-где! В пизде! Зная, что такое настоящая мужская дружба. Зная, что мои фронтовые любовники поубивали друг друга по моей же наводке. Зная, что эта страшная военная тайна умрёт во мне безвозвратно, свидетелей нет, и это неслыханное злодеяние сойдет мне с рук, как и всё остальное дерьмо, которое я совершил в своей жизни. Помня до конца дней своих эти сдавленные хрипы и стоны, эти судороги и конвульсии, этот удушливый терпкий запах, эту тупую твердость, заполняющую мой немеющий от усердия рот, эти тугие горячие струи и капли, оседающие в моей ненасытной глотке…

Ой, смешное вспомнил! Наши ребята, бывалучи, матерились на меня: ЧТО Ж ТЫ, МУДАК, ДЕЛАЕШЬ! ЭТО ЖЕ НЕ САЛФЕТКА, А ПИОНЕРСКИЙ ГАЛСТУК! А что оставалось делать? Откуда было в войну взять салфетки или туалетную бумагу? Вот и приходилось пользоваться галстуком — в целях, так сказать, личной гигиены. Галстук повязал — и пошёл хуи сосать у солдат, выедая „сыр“ из-под немытых заскорузлых залуп.

Ещё, бывалучи, нажрутся самогонки, разбудят среди ночи, растормошат, растолкают и — ну давай потешаться надо мной: раком поставят и загоняют мне по очереди по самые „помидоры“! Подглядывать не разрешают, орут „НУ, СУКА, УГАДАЙ, ЧЕЙ ХУЙ СЕЙЧАС У ТЕБЯ В ЖОПЕ!“ Если не угадывал — заставляли потом брать в рот — прямо как был, в говне /„ВАФЛЯ В ШОКОЛАДЕ“/. Я аж чуть не блеванул. Наелся я тогда своего дерьма — на десятерых бы хватило! А то ещё нассут в рот — и потешаются. „НА ВОЙНЕ — КАК НА ВОЙНЕ!“

Немцы были пообходительнее, от них пахло одеколоном, они меняли бельё и относились к сексу серьёзнее, они пускали меня по кругу, а потом кормили шоколадом. После пятого или шестого обычно мне уже было все равно: боль уходила, и я только видел, как из моей разъёбанной дыры сочится окровавленная сперма — немецкая сперма, смешанная в один гремучий коктейль с моей русской кровью. Я смотрел на всё происходящее как бы со стороны, и мне было невыносимо спокойно за себя, за свое тело и душу. Спокойно от осознания того, что это и есть моя судьба, моё предназначение — в этом…

Мне, конечно же, скажут: „НУ ТЫ, ПОДСТИЛКА ФАШИСТСКАЯ! ГДЕ ТВОЯ БЛЯДСКАЯ СОВЕСТЬ?! ГДЕ ТВОЙ ЁБАННЫЙ ПАТРИОТИЗМ?!“ По мне навзрыд плачет военный трибунал, а я плачу от счастья, размазывая по лицу слёзы, сперму, слюни и сопли своими вонючими липкими руками. О, сладостное предательство! О, возмутительная измена! „УБЕРИТЕ ОТ МЕНЯ СВОИ ГНУСНЫЕ ЩУПАЛЬЦЫ! — шепчу я надвинувшимся cо всех сторон сотрапам и клевретам. — Я ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ! Я — ЭТО ПРЕДАТЕЛЬСТВО, ИЗМЕНА — ЭТО МОЁ!“

Я придаю [предаю?], как Бог. Я изменяю, как Дьявол.

…Да, я нюхал его кроссовки и ботинки! Зовите меня извращенцем, обувным рабом, футофетишистом или НОГОЛЮБОМ — мне уже всё по хую! Впервые в жизни я сделал это осознанно, потому что очень хотел сделать. Это случилось со мной после нашей первой ёбли. Питер пошел подмываться, а я, свесившись с кровати, по-обезьяньи быстро и животно схватил его кроссовок производства фирмы adidas (как сейчас помню!) и стал нюхать и вдыхать этот сладковатый прелый запах. Жадно, как будто в последний раз, стараясь запомнить этот запах на всю оставшуюся жизнь, как будто стараясь вынюхать его без остатка. Весь мир смотрел в тот момент на меня, высмеивавшего до этого foot fetish как самую нелепую и неумную забаву. Весь мир сошёлся клином на питеровском восхитительном кроссовке, сжался до его размеров! Размер был тот же самый, что и у меня — 12-й по американской системе, 44-й по европейской. Мощный размер!

Любовь к адидасовской продукции сохранилась у меня ещё с проклятого советского детства. Разжиться парой таких кроссовок тогда мечтали все парни Союза. И вот теперь, спустя годы и расстояния, хозяин одной такой пары только что отымел меня и моется в душе, намыливая себе хуй, жопу, подмышки и НОГИ. Он пользуется специальным ароматическим шампунем, чтобы не пахло, но хуй-то! Кроссовок пахнет надлежащим образом, иначе бы хули я его сейчас нюхал!

„СМОТРИ, У МЕНЯ ГРЯЗНЫЕ САПОГИ, — говорил Питер в моих фантазиях. — ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ ИХ НЕ ВЫЛИЗАТЬ, КАК И ПОДОБАЕТ НАСТОЯЩЕМУ РАБУ? НУ, ДАВАЙ! SCHNELLER, SCHNELLER, RUSSISCHES SCHWEIN!..“

Но это были только мои фантазии. В реальности никаких сапогов не было и в помине. Я неоднократно безуспешно пытался навязать ему эту захватывающую садо-мазохистскую игру в немецко-фашистского захватчика и его русского пленника, но Питер, с его изуродованными „политической корректностью“ и ублюдочным комплексом „неокупной немецкой вины“ мозгами, не мог полностью отдаться инстинктам. Он не понимал, о чем я веду речь (или очень умело делал вид, что не понимает). Хотя в его подсознании вспыхивали какие-то тусклые проблески, внушавшие мне надежду.

„Я БУДУ НАЗЫВАТЬ ТЕБЯ НЕ SLAVA, А SLAVE! — заявил он мне уже не в фантазиях, а наяву, когда мы прогуливались по Сан-Франциско. — МОЙ РАБ!“ У меня перехватило дыхание. Этимология слова SLAV в английском происходит именно от SLAVE, о чем без смущения сообщается в любом словаре, так же, как в любом словаре заразное словечко GERMAN следует сразу за однокоренным GERM. Да разве в словах дело! Сценарий, первоначально задуманный мной для Романа с Немцем, вышел из-под моего контроля и начал развиваться самостоятельно. Питер как будто читал мои мысли и сказал именно то, чего я ждал от него с момента нашей первой встречи.

Моё возбуждение моментально передалось ему, и мы, повинуясь неконтролируемому приступу животной похоти, совокупились за мусорным баком прямо среди бела дня на одной из центральных улиц города, — стоя, торопливыми судорожными движениями приспустив джинсы и ещё больше возбуждаясь от чувства опасности, всегда придающего особую остроту сексу в публичных местах. Мы не могли сдержаться и продлевать удовольствие, и нескольких ожесточенных толчков его хуя внутри меня было достаточно, чтобы мы кончили с тупыми сдавленными стонами. Наверное, это был самый короткий половой акт моей жизни. Самый скоропалительный и скоротечный. Апофеозом наших оргазмических судорог стало землетрясение — явление не столь редкое в Сан-Франциско, но я возьму на себя наглость утверждать, что таким образом расчувствовавшаяся природная стихия приветствовала ЭФФЕКТНЫЙ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ СОЮЗ ДВУХ ОТБОРНЫХ МУЖСКИХ ОСОБЕЙ АНТАГОНИСТИЧЕСКИХ НАЦИЙ.

ЁБЛЯ НА УЛИЦЕ — вот лучший протест и самая смелая, вызывающая и радикальная манифестация против окружающего мира, равнодушного и жестокого. BIG FUCK YOU ALL! Мы были похожи на двух уличных панков или кобелей, вконец одичавших в урбанистических джунглях. В этот момент во мне было совсем мало человеческого. Я чувствовал себя свободным животным, не связанным никакими моральными и нравственными условностями, независимым диким зверем, подчиняющимся лишь своим природным инстинктам. Моя врожденная антисоциальность достигла своего апогея. Я БЫЛ СВОБОДЕН И ГОРД. Я БЫЛ САМ ПО СЕБЕ. Я ЕБАЛ В РОТ ВСЕХ И ВСЯ! (В то время как Питер ебал меня.)

— У ТЕБЯ ХОРОШАЯ ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ! — радостно сообщил я Питеру, когда мы, „разрядившись“, продолжили свою прогулку. Наше настроение было близко к эйфории.
— ЧТО ТЫ ИМЕЕШЬ В ВИДУ? — с искренним недоумением спросил он.
— ТО, ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ СВОИМ РАБОМ — ТАК ЖЕ, КАК ТВОИ ДЕДЫ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ, ВОЗМОЖНО, НАЗЫВАЛИ МОИХ ДЕДОВ.
— ТЫ БОЛЬНОЙ! — раздраженно выговорил мой немецко-фашистский любовник. — У ТЕБЯ СОВЕРШЕННО ИЗВРАЩЕННАЯ ФАНТАЗИЯ!
— Я ЛИШЬ ОБЪЯСНЯЮ ТЕБЕ СМЫСЛ СКАЗАННОГО ТОБОЙ, МОЙ MASTER! — подобострастно сказал я. — ОТНЫНЕ ТЫ МОЖЕШЬ ЗВАТЬ МЕНЯ СВОИМ РАБОМ И ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ВЛАДЕТЬ МНОЙ БЕЗРАЗДЕЛЬНО И ДЕЛАТЬ СО МНОЙ ВСЁ, ЧТО ХОЧЕШЬ. ТЕМ БОЛЕЕ, ЧТО У ТЕБЯ ЭТО ПОЛУЧАЕТСЯ ЛУЧШЕ, ЧЕМ У КОГО БЫ ТО НИ БЫЛО.

Я принёс ему клятву мазохистской верности. Питер замолчал и задумался. По его виду можно было понять, что его новая роль и головокружительный, ошеломляющий дебют в этой роли были для него самого полной неожиданностью…

Сейчас, в машине, он вспомнил этот разговор: „ПОМНИШЬ, ТЫ СОГЛАСИЛСЯ БЫТЬ МОИМ РАБОМ? Я ПРИКАЗЫВАЮ, ЧТОБЫ ТЫ КОНЧИЛ, SLAVE! — кривя губы и щуря глаза, как подобает настоящему садисту, он делал жестокое лицо и постепенно входил в придуманную мной для него роль. Я должен был повиноваться своей реализовавшейся, ожившей фантазии.

Я пребывал в каком-то расслабленно-безвольном состоянии. Как космонавт, запечатанный в горячей капсуле скафандра и ракеты. Наш Рэндж Ровер превратился в пулю, стремительно пробивающую раскалённое истощённое тело пустыни. Меня слегка поташнивало, и закладывало уши от бешеной скорости, с которой мы неслись навстречу верной погибели. Долина Смерти вдруг трансформировалась в моём сознании в концлагерь, где наша машина была тесной уютной камерой, а Питер был моим вожделенным палачом-фашистом, изувером и мучителем. И я должен был выполнить его приказ, каких бы усилий мне это ни стоило. Я старался забыть обо всём и сконцентрироваться на эрекции, в то время как он ожесточенно сжимал и дергал мой хуй. Как это часто бывает, слишком большие усилия в подобных случаях приводят к противоположному результату. Я обливался потом, но кончить не мог.

„SOME OF THEM WANT TO USE YOU, SOME OF THEM WANT TO GET USED BY YOU… — шипел из радио „Мэрилин Мэнсон“. — SOME OF THEМ WANT TO ABUSE YOU, SOME OF THEM WANT TO BE ABUSED…“ Ублюдочная „правда жизни“ открывалась мне во всём своём безобразном великолепии.

…Мы сидели в пенящейся и пузырящейся воде джакузи, закинув головы и глядя на неестественно яркие и крупные звезды и большую игрушечную луну, в свете которой на фоне чёрного ночного неба топорщились силуэты нависших над нами пальм. На пальмах зрели кокосы, похожие на яйца великана. Упадет такое яйцо на голову — и пиздец! Даже ночью температура не опускалась ниже 100° по Фарингейту [37.7° C], вода была ещё горячее, но мы продолжали сидеть в джакузи вместо того, чтобы искупаться в прохладном бассейне, который был всего в трех шагах.

В темноте, между отельскими коттеджами и пальмами бесшумно перемещались похотливые тени пидоров, выслеживающих добычу. Мы видели только их горящие немигающие зрачки, зная, что ночью зрение пидоров, как у всяких хуесосущих паразитов, обостряется. Наши упругие и пружинистые тела, освещённые мерцающими огнями и лунным светом, были для них самой желанной добычей. (Два молодых несмышлёных цыпленка-чикена, невесть как забредших в этот питомник для прожорливых престарелых питонов!)

Разморенные от жары и алкоголя, мы смотрели, как горячие струи воды раздувают наши плавки, словно паруса величественных фрегатов. Беззубый бармен (тот самый, который потом указал нам гиблый путь через Долину Смерти) услужливо подносил коктейли — один за другим, один за другим. Сидя по разные стороны маленького уютного джакузи, мы с Питером гипнотизировали друг друга, отпивая из бокалов и возбуждаясь на расстоянии. Паруса наших плавок уже давно победоносно топорщились хуями. Питер не отрываясь смотрел мне в глаза, щурясь и криво усмехаясь. Его нижняя, подводная часть тем временем совершала вращательно-поступательные движения в моём направлении. „КАК НАСЧЕТ ТОГО, ЧТОБЫ ТРАХНУТЬСЯ ПРЯМО ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС?“ — еле слышно спросил я.

Казалось, что похоть висела в густом и тяжёлом воздухе Палм Спрингс и автоматически передавалась всем, кто попадал в это слабовольное потное место, где секс, наверное, единственное, чем можно и должно заниматься. Немудрено, что оно привлекает такое количество секстуристов. А мы ведь тоже были секстуристами, кем же ещё? Ёбля, лучший способ активного отдыха, была для нас чем-то б